Новости

18/03/2010 12:21 | Ретроспектива Пабло Пикассо в ГМИИ имени А.С. Пушкина

Сюрреалист в кубе

Ирина КУЛИК

В том, что Год Франции в России открылся гигантской ретроспективой Пабло Пикассо, есть некая высокая и даже утонченная банальность - выбор этот, как и полагается по официальному протоколу, и прогрессивен, и консервативен одновременно. Привезли, конечно, модернизм, но неоспоримый даже для самых замшелых ретроградов: Пикассо, как известно, был едва ли не единственным авангардистом, которого признали другом Советского Союза. Его первая выставка в России прошла еще в 1956 году по инициативе Ильи Эренбурга - сначала в Москве, все в том же Пушкинском музее, а затем в Ленинграде, причем очереди желающих посмотреть на заморское чудо перерастали едва ли не в стихийные митинги. А его ранние полотна украшали постоянную экспозицию ГМИИ имени А.С.Пушкина еще в эпоху застоя. Тем не менее на нынешней выставке, не только самой масштабной персональной ретроспективе, но и, кажется, одной из самых больших гастрольных выставок, когда-либо показанных в ГМИИ (сольная выставка Пикассо занимает чуть ли не больше залов, чем вся "Москва - Париж" 1981 года), понимаешь, что все произведения этого художника, ранее показывавшиеся в России, были только первыми, не самыми длинными и не самыми сложными для восприятия главами долгой биографии Пикассо, поражающего своим хамелеонством, отважным и почти циничным, то ли предвосхищавшим, то ли виртуозно плагиатировавшим своих современников. На московской выставке наконец-то осознаешь, кем он только ни был в этой жизни: кубистом и неоклассиком, сюрреалистом и метафизиком, абстракционистом (здесь можно увидеть образчик редкой для Пикассо практически беспредметной живописи - "Гитару" 1913 года) и даже салонным портретистом. Рядом со знаменитым "Портретом Ольги Хохловой", русской жены Пикассо, написанным в манере Энгра, можно обнаружить и почти гротескно-слащавый "Портрет мадам Розенберг с дочерью", где Пикассо, с подобающей парадностью изобразив мать, превратил ребенка в жутковатую куклу.

Причем эта насыщенная и пестрая "жизнь в искусстве" предстает в режиме почти что автобиографии - выставка, приехавшая в Москву из Франции, состоит из собрания парижского Музея Пикассо, состоящего из произведений, которые художник при жизни не пожелал продавать в музейные или частные коллекции, по тем или иным причинам оставив их себе. В том, что к "музеефикации" своей творческой кухни Пикассо относился отнюдь не легкомысленно, даже тогда, когда еще не стал признанным патриархом, убеждает и один из довольно курьезных экспонатов московской выставки. Полотно 1920 года озаглавлено "Этюды", но представляет собой отнюдь не вольные почеркушки, а своего рода "мини-музей" в одной раме из изящно скомпонованных миниатюр, воспроизводящих самые характерные сюжеты Пикассо той эпохи - от кубистических композиций до неоклассических мощных профилей и рук.

Выставка в ГМИИ, разумеется, не обошлась без знакомых полотен из коллекции самого московского музея. Тут и "Девочка на шаре" "розового периода", и "Старый еврей с мальчиком" "голубого периода", причем на этикетке несколько стыдливо помещено и альтернативное название, под которым полотно выставлялось тогда, когда слово "еврей" казалось недопустимым, - "Слепой нищий с мальчиком". Впрочем, тема слепоты оказывается, пожалуй, куда более знаковой, нежели случайный еврейский мотив.

Рядом с полотном из ГМИИ оказался портрет того же периода из парижского музея - "Селестина (Женщина с бельмом)". А напротив него расположился подготовительный этюд к знаменитым "Авиньонским девицам", представляющий мужчину с глазами без зрачков (как у какой-нибудь архаической статуи), одним - сплошь белым, а другим - черным.

Тема вырванного глаза, ставшая канонической в сюрреализме, требовавшем от художника, чтобы он отображал не объективную реальность, а недоступный физическому зрению мир подсознания, в связи с Пикассо оказывается неожиданно актуальной. Не только потому, что один из самых интересных и насыщенных разделов выставки посвящен никогда не показывавшемуся в России "сюрреалистическому" периоду Пикассо, одно время даже активно сотрудничавшего с изданиями парижских сюрреалистов, например, журналом "Минотавр", а на рубеже двадцатых - тридцатых годов создававших свою, представленную в ГМИИ серию "пляжей", заполненных причудливыми квазиархитектурными конструкциями из живой плоти, очень близкими к порождениям воображения другого прославленного уроженца Испании - Сальвадора Дали. Но еще самые что ни на есть кубистические произведения Пикассо рассеивают представления о том, что кубизм анализировал оптические трансформации объемных предметов, перенесенных в двухмерность холста. Искажения человеческих фигур, лиц, вещей и ландшафтов у Пикассо выглядят деформацией именно что самих физических предметов, а не их изображений. Так что обыватели, скандализированные тем, что Пикассо рисует женщин с глазами на носу и тому подобных монстров, может быть, не так уж и ошибаются. И в этом смысле Пикассо, и правда, скорее сюрреалист, нежели кубист. Деформации, скручивающие, корежащие, кромсающие знакомые очертания вещей, вызваны воздействием куда более мощной, грубой, тактильной физической силы, нежели просто сила взгляда. Достаточно красноречиво выглядят даже смятые в гармошку листы железа во многих объектах Пикассо. Кажется, что художника переполняет какой-то инфантильный садизм, с которым он сминает, как пластилин, привычную плоть мира, пересоздавая ее по своему усмотрению. И понимаешь, почему именно посещение выставки Пикассо в 1927 году заставило обратиться к живописи Фрэнсиса Бэкона - прославленного британского художника, чьи полотна красноречиво представляют корчи и муки самого существования во плоти, "вопль мяса", как писал о Бэконе французский философ Жиль Делез. У Пикассо, правда, "мясо" и пикнуть не успевает. Автор знаменитой пацифисткой эмблемы "Голубь мира", как известно, прекрасно умел передавать ужасы военной бойни. Гигантскую "Гернику", хранящуюся в мадридском Музее королевы Софии, в Москву, естественно, не привезли, но зато в ГМИИ можно увидеть не менее душераздирающее полотно 1951 года "Бойня в Корее", с телами расстреливаемых жертв, взрывающимися и сминающимися, как кажется, еще до того, как в них попали пули, - просто под напором наступающих на них колючих геометризированных фигур солдат.

Впрочем, не меньшим насилием над автономностью и целостностью тела у Пикассо выглядит и эротика - даже вполне реалистический рисунок 1925 года "Объятие" представляет, как может показаться, два тела, переплетенные не столько в ласке, сколько в жестокой схватке. А женское тело в "Лежащей обнаженной и мужчине, играющем на гитаре" 1970 года или в "Читающей женщине" 1960 года кажется переформированным в соответствии с мужскими эротическими фантазмами, пузырящимися грудями и ягодицами. И даже самые невинные и сентиментальные сюжеты у Пикассо могут таить скрытую угрозу, как, например, представляющее его собственных детей полотно "Клод рисующий, Франсуаз и Полина" 1954 года, где черная женская фигура нависает над детьми не столько оберегающей, сколько хищной тенью. И даже полушутливая версия "Завтрака на траве, по Мане" 1960 года кажется выплеском бессознательной агрессии, корежащей хрестоматийное полотно.

В общем, вместо классика, прочно обосновавшегося в истории искусства, если не в фольклоре, привезенная из Парижа выставка Пикассо показывает художника неукротимого, жестокого, до сих пор почти дискомфортного для восприятия, то есть настоящего модерниста, еще способного будоражить сознание.